У него были собачьи карие глаза и жидкая бороденка, уныло свисавшая с уголков губ.
– Сколько тебе платит Рыбак?
– Достаточно.
Я начал жать на курок. Одно его глазное яблоко задрожало. Он зевнул. Я слышал, что собаки зевают, когда нервничают. Однако курок не поддавался. Нет, не так, это палец не поддавался. Черт. В коридоре позади Густаво я увидел полку, на ней лежала пара варежек и синяя шерстяная шапка.
– Надевай шапку, – сказал я.
– Что?
– Шерстяную шапку. Натяни ее на лицо. Немедленно. Или…
Он выполнил мой приказ и превратился в синюю мягкую кукольную голову без лица. Он по-прежнему казался несчастным: под футболкой с логотипом «Ессо» вырисовывалось круглое пузо, а руки безвольно висели вдоль тела. Только бы не видеть его лица. Я прицелился в шапку.
– Мы можем все разделить, – зашевелился рот под шерстяной тканью.
Я нажал на курок. Я был совершенно уверен, что нажал на курок. Но я не мог этого сделать, потому что все еще слышал его голос:
– Если ты позволишь мне уйти, то получишь половину денег и амфетамина. Это только наликом девяносто кусков. И Рыбак ничего не узнает, потому что я навсегда исчезну. Уеду за границу, заведу новые документы. Клянусь.
Мозг – это удивительное, необыкновенное изобретение. В то время как одна часть мозга осознавала, что это идиотская, опасная для жизни мысль, вторая выполняла расчеты. Девяносто тысяч. Плюс премия тридцать тысяч. Плюс мне не придется убивать этого парня.
– Если ты снова здесь появишься, мне конец, – сказал я.
– Тогда нам обоим конец, – ответил он. – Пояс для денег в придачу.
Черт.
– Рыбаку нужен труп.
– Скажи, тебе пришлось от него избавиться.
– Почему?
Шапка молчала. Прошло секунды две.
– Потому что на нем были улики против тебя. Ты собирался застрелить меня в голову, но пуля не вышла из черепа. Это легко представить, если посмотреть на твой игрушечный пистолетик. Пуля застряла в голове, и она может привязать тебя к убийству, потому что эта игрушка уже проходила по одному эпизоду. Поэтому ты перенес мой труп в машину и утопил меня в Бюнне-фьорде.
– У меня нет машины.
– Значит, ты взял мою машину. Мы бросим ее у Бюнне-фьорда. У тебя права есть?
Я кивнул, а потом сообразил, что он не может этого увидеть. Сообразил, что это очень плохая идея, и снова поднял пистолет. Но было уже поздно: он стянул шапку и широко улыбнулся. Живые глаза. Отблеск золотого зуба.
Спустя время, конечно, можно спросить, почему я не застрелил Густаво в подвале после того, как он отдал мне деньги и наркотики, закопанные под кучей угля. Я мог просто погасить свет и выстрелить ему в затылок. Тогда Рыбак получил бы свой труп, я получил бы не половину, а все деньги, и мне не пришлось бы ходить и ждать, когда Густаво появится вновь. Для необыкновенного мозга эта задачка должна была оказаться совсем несложной. Она и была такой. Только вот ответ заключался в том, что мне хотелось избежать выстрела ему в голову. И я знал, что половина денег была ему нужна для того, чтобы уехать и скрываться. Ответ в том, что я сострадательный, малодушный размазня, заслуживающий всего того дерьма, что приготовила для него судьба.
Но Анна этого не заслужила.
Анна заслуживала лучшего.
Она заслуживала жизни.
Щелчки.
Я открыл глаза. Олень убегал.
Кто-то шел сюда.
Я рассматривал его в бинокль.
Он шел вперевалку, ноги у него были настолько короткими и кривыми, что вереск задевал ширинку.
Я опустил винтовку.
Дойдя до хижины, он снял клоунский колпак, вытер пот и улыбнулся:
– Сейчас неплохо бы выпить холодненькой виидны.
– Боюсь, у меня нет…
– Саамская самогонка от лучшего самогонщика. У тебя есть две бутылки.
Я пожал плечами, и мы зашли в дом. Я открыл бутылку и разлил прозрачное, комнатной температуры спиртное по двум чашкам.
– Твое здоровье, – сказал Маттис и осушил одну из чашек.
Я ничего не сказал, просто залил в себя этот яд.
Маттис внимательно следил за мной, утирая рот.
– Эх, хороша. – Он протянул мне чашку.
Я налил.
– Ты следил за Кнутом?
– Я знал, что эта виидна предназначена не его отцу, поэтому должен был удостовериться, что мальчишка не собирается выпить ее сам. Человек должен брать на себя хоть немного ответственности. – Он ухмыльнулся, и из-под его верхней губы через желтые передние зубы просочился коричневый соус. – Значит, вот где ты обитаешь.
Я кивнул.
– Как идет охота?
Я пожал плечами:
– С куропатками плохо, ведь в этом году мало мышей и леммингов.
– У тебя винтовка. А в Финнмарке не так много диких оленей.
Я сделал глоток из кружки. На вкус жидкость была действительно ужасной, даже несмотря на то, что после первого глотка у меня частично атрофировались вкусовые рецепторы.
– Я тут думал, Ульф, о том, что делает такой человек, как ты, в маленькой хижине в Косунде. Ты не охотишься. Ты приехал не для того, чтобы найти покой и умиротворение, – тогда ты бы так и сказал. В чем же дело?
– Как думаешь, что будет с погодой? – Я наполнил его чашку. – Ветрено? Не очень солнечно?
– Прости, что спрашиваю, но ты от чего-то бежишь. От полиции? Ты должен деньги?
Я зевнул и спросил:
– Откуда ты узнал, что самогон предназначен не для отца Кнута?
Он наморщил низкий широкий лоб:
– Ты о Хуго?
– Я унюхал запах сивухи в его мастерской. Он не трезвенник.
– Ты был в его комнате? Лея впустила тебя в дом?
Лея. Ее звали Лея.
– Тебя, поверить не могу! Сейчас, когда… – Он внезапно замолчал, просиял, склонился вперед и со смехом ударил меня по больному плечу. – Вот в чем дело! Женщина! Ты – любитель чужих жен. За тобой гонится муж, так ведь?
Я потер плечо:
– Как ты догадался?
Маттис указал на свои узкие раскосые глаза:
– Мы, саамы, дети земли, знаешь ли. Вы, норвежцы, следуете голосу разума, а мы – простые шаманы, которые не разумеют, а чувствуют, видят.
– Лея всего лишь одолжила мне эту винтовку, – сказал я. – До тех пор, пока ее муж не вернется с ловли сайды.
Маттис посмотрел на меня. Его челюсти ходили вверх-вниз, как мельничное колесо. Он сделал малюсенький глоток из чашки:
– Тогда можешь долго ею пользоваться.
– Вот как?
– Ты спросил, как я догадался, что спиртное предназначено не для Хуго. Потому что он не вернется домой с ловли сайды.
Еще один крошечный глоток.
– Сегодня утром пришло сообщение, что нашли его зюйдвестку. – Он поднял на меня глаза. – Лея ничего об этом не говорила? Нет, видимо, не говорила. Паства молится за Хуго уже четырнадцать дней. И они, лестадианцы, думают, что он спасется, какая бы погода ни была на море. Все остальное было бы богохульством.
Я кивнул. Вот, значит, что имел в виду Кнут, когда сказал, что мама врет, говоря, что ему не надо беспокоиться за папу.
– Но теперь они перестали, – сказал Маттис. – Теперь они могут сказать, что Бог подал им знак.
– Значит, спасатели сегодня утром нашли его зюйдвестку?
– Спасатели? – Маттис рассмеялся. – Нет, они прекратили поиски неделю назад. Один из рыбаков нашел зюйдвестку в воде к западу от острова Вассэйя. – Он посмотрел на мое удивленное лицо. – Рыбаки пишут свое имя на внутренней стороне шляпы. Шляпы плавают лучше рыбаков и избавляют родных от неведения.
– Какая трагедия, – сказал я.
Маттис словно бы рассеянно посмотрел вдаль:
– О, бывают и бóльшие трагедии, чем остаться вдовой Хуго Элиассена.
– Ты о чем?
– А бог его знает.
Он выразительно посмотрел на свою пустую чашку. Не знаю, почему он был таким жадным до спиртного, его дом должен быть завален этим добром. Может быть, сырье дорогое. Я налил ему. Он смочил губы содержимым чашки.
– Прошу прощения, – сказал он и пернул. – Да, братья Элиассен с детства были задирами. Они рано научились драться. И рано научились пить. И рано научились получать все, что хотят. Всему этому они, конечно, научились от отца, у него-то было две лодки, на него работало восемь человек. А Лея со своими длинными черными волосами и этими глазами в то время была самой красивой девушкой Косунда. Да, несмотря на шрам от заячьей губы. Ее папаша, Якоб-проповедник, смотрел за ней, как кузнец. Ты знаешь, если лестадианец трахнется до свадьбы, то дорога в ад уготована всем: парню, девушке и потомству. Нельзя сказать, что Лея не блюла себя. Она сильная и знает, чего хочет. Но, ясное дело, против Хуго Элиассена…
Он тяжело вздохнул и покрутил в руках чашку.
Я ждал, пока не понял, что он ждет ободрения.
– И что случилось?
– Ну, этого никто не знает, кроме них двоих. Но, ясное дело, все было немного странно. Ей восемнадцать лет, она никогда не смотрела в его сторону, ему двадцать четыре, он в ярости, потому что считает, что она должна целовать камни, по которым он ходит, ведь он как-никак наследник двух лодок. Дома у Элиассенов – пьяная драка, а в доме лестадианцев – собрание. Лея возвращается домой одна. Это случилось полярной ночью, поэтому никто ничего не видел, но кое-кто утверждает, что слышал голоса Леи и Хуго, после чего раздался крик и все стихло. Во всяком случае, месяц спустя разряженный Хуго стоит у алтаря и смотрит на Якоба Сару, который с ледяным взглядом ведет свою дочь по проходу в церкви. У нее слезы стоят в глазах, а на скуле и шее – синяки. И скажу так: не в последний раз люди видели у нее синяки.
